Шенгенская история - Страница 185

185

Глава 102. Дюнкерк. Норд-Па-де-Кале

Погода в Дюнкерке насупилась и с моря подул холодный, колючий ветер. Высокий жесткий воротник старого серого пальто, когда надо, легко становился стеной между Кукутисом и холодом. Вот и здесь, возле моря, как только Кукутиса высадил из машины француз, работавший в аэропорту Блерио и живший неподалеку от Дюнкерка, Кукутис почувствовал холодное дыхание моря и сразу поднял воротник. Француз уехал, а Кукутис остался на набережной перед песочным безлюдным пляжем, над которым возвышался, как средневековая башня, белый маяк с черной спиральной полосой, поднимавшейся кверху.

Кукутис задрал голову, поглядел на его верхушку, подождал, пока лампа маяка очередной раз не мигнет красным цветом. И закрыл глаза. Тут же услышал шум леса. Шум Аникщяйского леса. Шум леса под маяком-памятником, на вершине которого тоже загоралась и, должно быть, загорается до сих пор по ночам красная лампа, хотя до моря оттуда – три сотни километров. Для кого маячит маяк Аникщяйского леса? Для птиц? Для самолетов? Или только в память о поэте Йонасе Билюнасе? Те, кто не знают, что Йонасы не умирают, считают этот маяк памятником. Кукутис знает и поэтому считает этот памятник маяком. Неизвестно только Кукутису, для кого мигает красная лампа лесного маяка!

– Ох уж эти эксцентричные литовцы! – Шутливо прозвучал в памяти парафраз слов француза, рассматривавшего его паспорта в маленьком аэропорту возле Кале.

Кукутис улыбнулся, не открывая глаз. Ему нравилось пребывать во внутренней темноте, не пуская в свои глаза и в свою душу свет вечерней северной Франции. Стоит открыть глаза – и шум леса исчезнет. Ему на смену опустится с неба крик чаек.

Когда он в последний раз был в Аникщяйском лесу?! Сколько лет назад?

– Не подсчитывай, – сказала ему память. – Если не хочешь устать от подробностей! Ведь потом будешь опять жаловаться, что хорошая память отдаляет достижение цели, мешает в дороге!

– Ну да, – согласился Кукутис со своей памятью. – Не буду вспоминать. Потому, что уже помню. Помню мощные дубы, камень Пунтукас, на котором вырезали барельефы разбившихся в Германии, не долетевших до Каунаса летчиков Дарюса и Гиренаса. Тех летчиков, которые должны были стать живыми героями Литовской республики, а стали сразу «вечными».

Когда бумага будет стоить столько же, сколько золото, Кукутис поверит в банкноты и будет носить в своей ноге в отдельном ящичке пачку десятилитовых банкнот с двойным портретом погибших летчиков и с рисунком их самолета «Латуаника» на обороте. Но пока он не верит в бумагу. Бумагу сжигает огонь и уносит ветер. Даже паспорта и справки легко испортить или потерять. А потом какой-нибудь чиновник скажет: «У вас тут неправильная запятая! Надо менять документы!» А монеты – да что там монеты! Серебро, золото, бронза! Вот что имеет вес в жизни и меньше поддается влиянию ветра, времени и дождя.

– А что, разве время – это тоже часть погоды? – переспросил сам себя Кукутис, скорее просто слушая собственные мысли, чем контролируя их.

И тут же махнул рукой. А потом открыл глаза, чтобы проверить: действительно ли он махнул рукой. Проверять было нечего, ведь не махать же ему снова, чтобы убедиться в том, что он действительно махнул?

В небе кричали чайки, летали-кружились над головой. Летали довольно высоко. Недалеко впереди – метрах в двухстах – устало и негромко шумело море, словно уже достаточно набурлило за день. Запах моря показался Кукутису янтарным, янтарного цвета. Ну, может быть, чуть-чуть светлее янтаря.

И тут что-то кольнуло в спине, словно под левой лопаткой кто-то иголочкой тронул. Оглянулся Кукутис, будто хотел проверить: кто это ему боль причинил?

А там никого, ряд двухэтажных домов. В их окнах горит свет. Высоко над головой мигает красный фонарь маяка. Не такого, что в Аникщяйском лесу, тот ведь четырехугольный, а этот круглый, как труба старого завода.

Снова кольнуло под левой лопаткой. И как-то странно защемило в груди. Тоже слева.

«Сердце, – понял Кукутис. – Это не моя боль. Это опять кому-то плохо тут, недалеко, за спиной, во Франции. И кому-то еще плохо там, за Ламаншем, в Англии. Боль в груди опаснее, чем боль, которую чувствуешь со спины, – подумал он. – Но как вам обоим помочь одновременно? Вас сейчас двое, а я – один, и сердце у меня одно. Мне еще хорошо, что литовцев в мире мало! Не то что поляков!» – Кукутис вспомнил польского старика, польского «Кукутиса», скорбившего у дороги несколько дней назад из-за того, что не успел он остановить девушку, бросившуюся под машину.

С моря неожиданно сильный ветер подул, сильный и влажный. И шум волн стал громче, и чайки, казалось, опустились ниже.

– Нет, я до вас доберусь! Доберусь вовремя! – прошептал Кукутис, глядя на морской горизонт и понимая, что с каждой минутой горизонт подползает все ближе и ближе из-за вечернего сгущения воздуха. Вот сгустится он до полной темноты, и исчезнет горизонт. Сольется с мраком, подсвеченным за спиной окнами и уличными фонарями, а впереди – огоньками кораблей. И тогда начнется ночной «диалог» маяка с огнями кораблей. А где будет в это время он, Кукутис? С кем будет вести диалог?

Оглянулся старик по сторонам. Вокруг – никого. Только пустынная улица окнами на безлюдный пляж, и море.

Глава 103. Пиенагалис. Возле Аникщяя

Долговязого защитника животных звали Владас. Об этом стало известно, когда на второй день своего присутствия он высунул из палатки очередную картонку-плакат, прикрепленную на длинной палке: «Я – заложник садистов». Далее был написан фломастером номер телефона и просьба сообщить по нему, что Владаса «держат» в Пиенагалисе.

185