Шенгенская история - Страница 19

Из радиоприемника полилась музыка Дебюсси, узнаваемая, легкая, такая легкая и нежная, что ее можно поймать и перенести на кончике мизинца поближе к уху. И оставить там.

Воспоминания вызвали у Ингриды теплую, добрую грусть.

И снова появились перед глазами окна их квартиры, высокие окна просторной кухни, на которые они клейстером наклеили с мамой и сестрой ангелов и снежинки. Наклеили днем, когда за окнами было еще светло. А когда стемнело, и белые фигурки ангелов, и ажурные снежинки словно засветились в темноте. И возникло странное, волшебное ощущение праздника. Мир уменьшился, в их маленьком мире остались только они с мамой, папой и сестрой, и эти ангелы, которых вот-вот покроет бумажный снег.

Ингрида посмотрела в окно, подняла взгляд, и он выбрался из бетонного колодца, ушел в серое зимнее небо.

Потом присмотрелась к стеклу. Его давно не мыли.

Снова зазвучал вкрадчивый, добрый голос радиоведущего.

И вдруг сверху вниз в заоконный колодец упала тень. Кто-то спускался к двери.

Ингрида отжала красную кнопку на радиоприемнике и он замолк.

Болгарка Таня опустила тяжелую сумку на порог, достала из кармана белой пуховой куртки ключи и открыла входную дверь.

Глава 14. Париж

Парижский снег похож на мальчишку, который дразнит щенка. Свистнет, подождет, пока его щенок заметит, и забежит за угол. И крутит бедный щенок мордой во все стороны, не понимая, куда делся тот, кто его позвал.

В последние дни снег словно специально начинал падать часов в шесть утра, чтобы к полудню от него и следов не осталось. Но в шесть-семь утра, когда правильные парижане выбегают в свои булочные, он падал. Падал и на город, и на горожан.

Андрюс старался пройти эти сто метров до булочной быстрее обычного, но в действительности смысла в этом не было. Все равно очередь за багетами и круассанами в булочной не помещалась. Но двигалась она быстро и уже через минуту-другую он оказывался внутри, смахивая ладонью с макушки еще не растаявшие снежинки.

– У нас осталось триста семьдесят два евро, – спокойно объявила ему Барбора за завтраком. Объявила и, не дождавшись ответа, отломала еще кусочек багета и, макнув его край в банку со сливовым джемом, отправила в рот.

– Все будет хорошо, – заверил ее Андрюс. – Давай договоримся, что о деньгах будем разговаривать не раньше обеда! Чтобы не портить утро!

Он перевел взгляд на окно, за которым все еще падали снежинки, но теперь их было намного меньше.

– Утро деньгами не испортишь! – ответила с улыбкой Барбора. – Это я так, чтобы ты помнил!

На площади Републик снова крутилась карусель. Лошадки и ослики поднимали и опускали детишек, восторженным взглядом провожавших проносившиеся мимо машины и дома. Рядом снова стояли мамы и няни. Другие мамы и няни ожидали очереди покатать своих малышей, жадным взглядом следивших за умопомрачительным кручением-вращением этого огромного, волшебного, яркого «волчка».

Как только Андрюс надел красный нос, мальчишка-китаец, обернувшись, закричал: «Сяочао!» и захлопал в ладошки.

Другие дети, а за ними уже и мамы с нянями, отвлеклись от карусели, и Андрюс тотчас опустился на корточки и пошел по кругу смешной утиной походкой, раскачиваясь из стороны в сторону и только каким-то чудом не падая на мокрый от расстаявшего снега асфальт.

Пятнадцать минут клоунады принесли Андрюсу почти семь евро и немного усталости.

Мальчишка-китаец в надутой желтой куртке, тот самый, что первый узнал Андрюса и закричал «Сяочао», подбежал и, задрав головку и протянув руку, попытался дотянуться пальчиками до красного клоунского носа. Андрюс наклонился пониже, чтобы планы малыша осуществились. Мальчишка потрогал нос, и улыбка его стала еще шире, а глазки еще уже. Он снова радостно выкрикнул «Сяочао!». Андрюс вопросительно посмотрел на стоявшую за малышом красивую китаянку.

– Лё клун! – перевела она на французский.

– Ну да, клоун! – закивал Андрюс. Потом подпрыгнул смешно, чем снова привел в восторг собравшихся вокруг него малышей, снял перед ними невидимую шляпу, поклонился и отправился в сторону рю Рене Буланжер, на ходу несколько раз обернувшись и помахав рукой.

– После бульона – прогулка по окрестностям! – заявила Барбора. – Будем искать новые места!

– Для моей клоунады? – спросил Андрюс.

– Нет, для моего полуденного кофе!

К бульону очень хорошо подошли вчерашние круассаны, щедро промазанные внутри паштетом. Паштет приглянулся Барборе своей ценой и нарисованной на этикетке уткой. Представить себе утку, утрамбованную в маленькую стеклянную баночку стоимостью семьдесят евроцентов, смог бы только писатель-фантаст, но, видимо, Барборе тоже это удалось. И она с нескрываемым удовольствием макала круассан с паштетом в чашку с бульоном и отправляла в рот. Вкус куриного бульона смешивался с воображаемым вкусом воображаемой утки из паштета и вызывал у Барборы никогда ранее не переживаемые «буддистские» эмоции – спокойное и радостное безразличие к окружающему миру.

– О чем задумалась? – полюбопытствовал Андрюс.

– Я? – встрепенулась Барби. – Да ни о чем! Тут рядом есть красивый парк с йогами. Я, наверное, о йогах задумалась…

– Хочешь заняться йогой?

Барби пожала плечами.

– Лет через двадцать. Там, в парке, молодых йогов не было.

– А эти йоги в парке – индусы?

Барби на мгновение прикрыла глаза, словно пытаясь восстановить в воображении картинку ранее увиденного, и отрицательно покачала головой.